об "исторических стираниях, на которые опираются представления об аисторической "азиатскости"" Развивая эту мысль, китайский критик Ван Хуэй утверждает, что "современные представления об Азии основаны главным образом на межгосударственных отношениях и редко касаются сложных этнических особенностей Азии, региональных связей и форм взаимодействия, условно объединяемых под категорией империи". В предыдущих главах мы попытались развить эту критику, выйдя за рамки поверхностных континентальных или национальных категорий, чтобы увидеть, как империя объединила различные этнические и этические сообщества с помощью новых механизмов коммуникации и новых концептуальных категорий.

Не принимая азиатское единство или даже "азиатскость" как нечто само собой разумеющееся в качестве отправной точки, мы вместо этого изучили, как конкретные люди из разных уголков пространства, обозначенного на современных картах как "Азия", вступали в прямой или виртуальный контакт, а затем пытались понять друг друга. Варьируя от базовых языковых справочников до сложных переводов Корана и Конфуция, наше исследование позволило получить широкое представление о том, что может означать такое межкультурное взаимопонимание. Благодаря такому подходу, основанному на фактах, история самопознания Азии отошла от таких знаменитых англоманов, как Окакура и Неру, которые служили лишь ярким украшением наших полок с малоизвестными работами, написанными на азиатских языках миссионерами, журналистами, чиновниками, студентами и даже случайными солдатами. Проводя свои исследования по разным причинам, эти невоспетые переводчики показали, что развитие межазиатского взаимопонимания было трудным, спорным и ограниченным процессом. Их достижения долгое время были скрыты легкими претензиями на азиатскость.

Проблемы межкультурного знания не замечаются или недооцениваются даже самыми проницательными учеными. Антрополог Энгсенг Хо в своем эссе, заставляющем задуматься, утверждает, что представление о статичном азиатском континенте должно быть заменено "сетевой" моделью, которую он называет Inter-Asia, и которую следует "рассматривать не как единый континент, а как старый мир, пересекаемый взаимодействием между частями, которые знают и узнают друг друга на протяжении веков". Однако даже если мы стремимся к мобильности, связям и циркуляции, которые Хо считает ключевыми для переосмысления прошлого Азии, мы видим, что они не ведут к знанию и признанию так, как предполагал он и многие другие. Увлекшись модным поиском "мира, пересеченного взаимодействиями", немногие исследователи остановились на изучении того, что, как и сколько на самом деле было "известно и признано" в языках и религиях различных регионов Азии.

Подобно недавнему распространению парадигмы Шелкового пути в истории, которая усилила отдельные периоды взаимодействия как постоянные нормы, быстрота этого поиска связей способствовала негласным предположениям о степени, точности и легкости межкультурного понимания, не в последнюю очередь за счет сворачивания передачи знаний в более легкий поток торговых товаров. Но даже если мы видели, как межкультурное понимание возникало в морской географии колониальной торговли, содержание таких знаний формировалось под воздействием более сложных течений, чем прямая транспортировка товаров, потому что приобретение культурной компетентности - это совершенно иное предприятие, чем обучение тому, как использовать торговые товары, такие как шелк, или даже как перенимать импортные технологии, такие как порох (или печатные станки).

В отличие от более простой задачи интеграции импортированного инструмента или предмета в существующее мировоззрение, межкультурное понимание требует способности мысленно собрать и затем образно войти в другое мировоззрение, начиная с основных аксиом основополагающих текстов и заканчивая их бесчисленными последствиями. (Неграмотные культуры представляют собой еще более серьезные препятствия, из-за чего их практически не замечают в публичной сфере Азии). А чтобы понять, как конкретное сообщество на практике применяло, изменяло или отвергало свои традиции, требуется дополнительная способность получать и интерпретировать исторические и этнографические свидетельства. Будь то лингвистические и орфографические или моральные и концептуальные барьеры, они не преодолимы. Как писал историк Санджай Субрахманьям о попытках европейцев постичь Индию: "Процесс познания не был простым. Это происходило по ряду причин, одни из которых носили практический характер, а другие - более концептуальный или интеллектуальный". То же самое касается и межазиатского взаимопонимания, поскольку на любом участке планеты - будь то Европа и Индия или Индия и Китай - межкультурные знания обязательно развиваются исторически, формируясь с течением времени под воздействием тех возможностей и превратностей, которые мы проследили.

Для того чтобы составить карту этих сложных передач знаний, нам неоднократно приходилось сталкиваться с проблемой языка. Сложные культурные знания всегда встроены в язык (а также в различные системы письма в высокоразвитых литературных культурах), что создает интерпретационные барьеры, которые особенно сложны в регионах с большим языковым и религиозным разнообразием. Поэтому постижение других культур всегда сталкивалось с высокими языковыми и орфографическими барьерами в Азии. Это было гораздо сложнее, чем в Европе с ее гораздо меньшим количеством языковых групп и письменностей. Как мы уже видели, к 1940 году (а во многих случаях и гораздо позже) существовало очень мало печатных словарей или грамматик, связывающих азиатские языки. За исключением небольшого количества базовых разговорников (обычно посвященных практическим вопросам путешествий и торговли), основными исключениями были языковые справочники, предназначенные для углубления понимания в рамках религиозных традиций, такие как малайские мусульманские словари арабского языка и цейлонские буддийские словари санскрита. Несмотря на то, что межрелигиозные переводы с персидского и санскрита, которые спонсировались императорским двором Великих Моголов в XVII веке, или мандаринские переводы мусульманских учений на конфуцианский язык в империи Цин примерно в то же время, справедливо отмечаются в последних исследованиях, они не являются типичными для более хрупких форм межкультурного знания в Азии в целом. Когда цинские или могольские ученые находили эквиваленты между различными мифологическими и теологическими системами, это было медленно развивающимся следствием многовековых контактов между учеными конфуцианцами, мусульманами и индуистами в канцеляриях и дворах сплоченных имперских государств. Это не было неким естественным состоянием интеллектуального общения, основанным на иллюзорном основании, которое европейские географы определили как часть "Азии".

Хотя легко рассуждать о том, в какой степени знания о других культурах передавались по неофициальным устным каналам - несомненно, в какой-то степени так оно и было, - самым надежным свидетельством историка является письменная запись. Более того, несмотря на то, что конкретные люди могли узнавать и передавать свои знания в устных беседах, только благодаря публичной сфере печати эти знания могли выйти за пределы ограниченных границ определенных мест и достичь большего числа людей. И только благодаря текстам, напечатанным на языках, понятных простым людям, знания могли выйти за пределы узкого круга привилегированных людей, читающих по-английски, по-русски или по-французски. Однако даже тогда множество различных языков Азии разделяли знания на отдельные языковые каналы публичной сферы, так что революция в области коммуникаций в Азии не была провозвестником единства, не в последнюю очередь потому, что печать также стала усилителем многих видов полемики.

Все